Семидесятилетний юбилей величайшего российского tenore di grazia Зураба Соткилавы отмечали в Большом зале Московской консерватории, где пел сам юбиляр и его ученики, и Большом театре, где его приветствовали друзья и коллеги. За юбилейными хлопотами маэстро не успел даже как следует отметить сам день рождения — скромно посидел с близкими друзьями. Отпраздновать вряд ли удастся и позже — Соткилаву ждут с концертами в разных городах. Репетиции, переезды, перелеты, концерты, занятия с учениками… Но, несмотря на многочисленные заботы, он по-мужски обаятелен, по-светски галантен и по-южному темпераментен. Певец в отличной форме, полон оптимизма, с удовольствием вспоминает о прошлом и строит планы на будущее.

— Зураб Лаврентьевич, Вы часто гастролируете?

— Вот недавно был в Мурманске. Сейчас очень трудно в одном городе сделать два концерта подряд… Я должен был ехать в Мурманск, где запланировали один концерт и, на всякий случай, зарезервировали второй, через день. Когда мы созванивались, мне сказали, что первый концерт абсолютно продан, а второй — на сорок процентов. И я сказал, что если не будет пятьдесят, я не буду петь, отменяйте. А после первого концерта они продали еще два концерта! И мне пришлось петь два дня подряд. А там еще рядом город Североморск, и они тоже меня пригласили. И получилось, что за десять дней с перелетами, я спел шесть сольных концертов. Потом я расплачивался за это, было тяжело.

— Давайте с начала — с детства Вы занимались спортом. Откуда появилась мысль петь на сцене?

— У меня самого такой мысли никогда не было. Просто я пел с детства. Я родился в Сухуми, моя бабушка пела и прекрасно играла на гитаре, и моя мать пела. В те годы мы сами себя развлекали — собирался народ по вечерам, пели, танцевали. Радости и горести делили все вместе, всем двором. Я был очень маленьким, мне нравилось и я подпевал бабушке и маме. А потом у нас появился инструмент, и мама захотела, чтобы я занимался музыкой. Ну, а я, вместо того, чтобы заниматься, бегал на стадион и играл в футбол. Когда меня привели в музыкальное училище, то сказали, что я уже взрослый (мне уже было двенадцать лет) и не могу заниматься инструментом с детьми. Там семилетние учились, а в этом возрасте разница большая. Но все друг друга в Сухуми знали, мою мать и отца знали и хотели помочь. И придумали — давайте его зачислим на вокальное отделение, а там есть обязательное фортепиано, и он будет ходить и заниматься. Я пошел, мне было интересно, как занимаются певцы. И педагог сказал мне: «Давай попробуем». Я согласился, оказалось, что у меня есть голос и я стал учиться петь. Мне понравилось. Он сказал, что я — баритон, и первая моя вещь была «Эх, дороги…». Но занимался я с большими перерывами, часто ходить не мог — меня уже взяли играть за взрослую команду, сухумское «Динамо», на первенство Грузии. Нагрузки были большие, но иногда я приходил, очень уважал педагога, к тому же в училище было весело. Когда я закончил школу, меня забрали в тбилисское «Динамо». А мой педагог дал мне письмо к Давиду Ангуладзе. Но какое там пение — я же в тбилисском «Динамо»! В 1956 году я даже стал капитаном команды сборной Грузии, и мы победили на чемпионате Советского Союза. Однажды я приехал в Сухуми, это было после игры с Донецком. Приехал из Тбилиси домой, к родителям. А в Сухуми жила одна женщина, Валерия Викторовна Разумовская, и почему-то я ей очень нравился, и она говорила: «У тебя такой голос, ты будешь петь в Большом театре, объедешь весь мир!». Но я смеялся, я никогда мечтателем не был. И никогда не задумывался что будет, как будет. И вот, она мне говорит, что здесь профессор тбилисской консерватории Бокучава, давай, прослушайся у него. Я согласился. Мы пошли к нему, а я давно не занимался — весь в футболе. Он меня послушал, но особого восторга не проявил и сказал мне только, что трудно доставать билеты на стадион в Тбилиси, когда матчи идут. Спросил, можно ли сделать ему билеты и где я в Тбилиси живу. А я жил в общежитии стадиона «Динамо». И, правда, он зашел ко мне, я ему сделал билеты, а он потом пригласил меня к себе домой. Я слушал его студентов и думал: «Боже мой, как здорово они поют! Как можно так хорошо петь?». Потихоньку мы стали заниматься, и успешно. Сначала нечасто, а вот, когда я получил травму в 1958 году, то начал заниматься серьезно. Потом поехал на практику делать диплом. В то время я учился в Политехническом институте.

— А по какой специальности?

— Я получил диплом маркшейдера, горный инженер-маркшейдер. Я защитил диплом 10 июля, а 12-го уже сдавал экзамены в Консерваторию. Это очень смешно, потому что я был музыкально неграмотный. Но ректор консерватории, когда я закончил петь, подошел ко мне и сказал: «Сынок, ты мне богом послан! Ты знаешь, что такое сольфеджио?». Я отвечаю: «Не знаю». Тогда он говорит: «У тебя завтра экзамен. Без меня не заходи». Мы вместе с ним зашли на экзамен, и мне поставили четверку. И он следил за всеми экзаменами, чтобы меня вдруг не срезали. Через два года, на мое счастье, я попал к Давиду Ангуладзе — великому певцу и великому педагогу. Вот с 1962 года с 11 декабря я праздную свой день рождения. Я ему говорил, что у меня в марте день рождения, а он отвечал: «Нет, ты родился 11 декабря, ты тенором стал 11 декабря!». Потом учеба, все быстро пошло. Привезли меня в Москву на конкурс, тогда были такие студенческие конкурсы. И я выиграл поездку в Алжир, но в это время там убили какого-то Героя Советского Союза, и фестиваль не состоялся. Но в Алжир я все-таки поехал, в 1968 году, когда я вернулся со стажировки в Ла Скала. Меня послали на концерт открытия Дней советской культуры. Потом меня заставили петь на Конкурсе имени Чайковского, Фурцева меня вызвала и сказала, что никуда меня больше не пустят, если я не приму в нем участие. Я спросил — зачем это нужно? Ну, вот, очень сильная группа из Италии приедет, из других стран тоже, а мы должны победить. Я не победил, я взял вторую премию. Но тут же меня, а не победителя послали на конкурс в Испанию. Мы поехали с Образцовой, и я там взял главный приз. После этого я начал получать приглашения выступать в Большом театре. Впервые я спел там на столетии Собинова в 1972 году. Потом получил телеграмму с предложением дебютировать в «Кармен». В то время у меня случились огромные несчастья — я потерял и маму, и педагога. Но показался в Большом хорошо. Это было в декабре 1973 года. Театр создал мне наилучшие условия — я репетировал и с солистами, и с оркестром на сцене, все прошло замечательно. А после спектакля ко мне подошел Кирилл Молчанов, он был тогда директором театра, и говорит: «Все, давай подписывайся!». И я согласился, потому что у нас в Тбилиси театр сгорел в 1973 году 9 мая. Он мне сказал такую вещь: «Зураб, без стационара все артисты деградируют. Так что, давай, будешь петь в хорошем театре». Я немножко боялся, потому что Москва, русские, как я буду с ними — уживусь, не уживусь. С моим-то характером! Но, когда было собрание, и объявили, что меня взяли в Большой театр, вся труппа меня очень горячо приветствовала. И вообще, я должен сказать, что прожил счастливые дни в Большом театре.

— Зураб Лаврентьевич, Вы сказали про свой характер. А какой у Вас характер?

— У меня характер очень терпеливый. Терпеливый, терпеливый, но потом, когда накапливается, я могу взорваться. И потом жалею — почему этот взрыв произошел? И всегда, если кого оскорблял, я всегда извинялся. Первым подходил и извинялся. Такой вот, у меня, понимаешь, характер.

— Как Вы оказались в Ла Скала? Ведь в те годы подобное было большой редкостью?

— Должен сказать, что как раз на этом прослушивании на Алжир сидела комиссия, и там был заведующий советской музыкой Завен Вартанян, очень известная личность. И когда я спел, меня вызвали в эту комиссию и спросили: «Хочешь поехать учиться в Италию?». В то время, представляете? 1965 год! Я потерял дар речи. Конечно, хочу! В 1966 году я уехал в Милан, а ведь в то время был расцвет Ла Скала. Тенора один лучше другого: Раймонди, Корелли, еще пел Ди Стефано, Бергонци, уже начинал Паваротти. Спектакли шли с невероятными составами! Это была великая школа. У нас был великолепные педагоги — маэстро Барра по технике и маэстро Пьяцца по музыке, изучению партий. Замечательные были годы, всегда очень хорошо их вспоминаю.

— Потом Вы возвращались в Милан?

— Случилось так, что меня послушали здесь, в Москве на спектакле «Отелло» и позвали спеть концерт в Филармонический зал Верди. Я спел концерт, программа была очень серьезная и трудная. После этого два года подряд я открывал там сезон. И там же получил приглашение на постановку «Отелло». Очень грустно, что так поздно все произошло. Я выехал, когда меня выпустили, на первую постановку, мне было уже 43 года. А все импресарио, все-таки в паспорт смотрят и когда планируют что-то, к 50-летним они не очень хорошо относятся. Но я все-таки успел. Успел, дебют прошел хорошо, резонанс был очень большой. Но глупостей я наделал много — когда меня звали на партию, которую я уже пел, и она была сделана, я соглашался. Изменял прежние договоры и ехал петь. Так я обидел шотландцев, потому что подписал контракт и не приехал к ним. Они пригласили меня открыть Эдинбургский фестиваль после моей «Тоски», которую я пел в Эдинбурге, в Лондоне и почти во всех городах Шотландии и Англии. Шотландцы пригласили меня открыть фестиваль «Манон Леско», а в это время меня позвали петь «Аиду» в Италии. И я поехал петь «Аиду» — я уже ее пел, знал. Большая глупость с моей стороны, такие вещи делать нельзя. И еще одна глупость. Мой первый приезд в Америку был очень успешным, газеты писали: «Рождение новой звезды!». Я сидел с американскими корреспондентами и шутил — они меня спросили, какой я номер из певцов. Отвечаю: второй номер. А кто первый? Я сказал: первые все мертвые! И вот это мне не простили… Они шуток не понимают, наши шутки американцы не понимают. У меня был импресарио, который готовил меня для CBS, они хотели меня взять. Но так получилось, что я не смог петь прослушивание и потерял CBS. Тогда импресарио мне сказал гениальную фразу: «Зураб, знай, ты не молодеешь, ты — стареешь! Ты сегодня упустил CBS и возможность сделать себе большую карьеру». И тут же закрылась Америка. А я должен был ехать в Метрополитен Опера к Ливайну. Он меня слышал раньше, когда я пел с Юджином Орманди, я думаю, последним из самых великих дирижеров, и с великим Филадельфийским оркестром. Ливайн слушал меня и попросил, чтобы я пел на его юбилейном концерте. Это был январь 1980 года, а в конце 1979, я даже не знал, что случилось, оказалось — мы зашли в Афганистан. Тогда же это не афишировалось. 21 января я должен был вылететь, и вдруг отказ — советских людей не принимают американцы. А уже 31 января у меня был контракт с театром в Болонье, и я поехал в Италию. Я был удивлен, что все ругательства, какие только есть на стенах, на заборах — против Советского Союза. У меня был сопровождающий, и я его спросил: «Почему так, что случилось?». Он ответил: «Ты не знаешь? Мы зашли в Афганистан». Реакция была ужасная просто, и американцы это, конечно, использовали очень сильно. И все тогда удивились, что после четвертого спектакля ко мне пришли из Академии искусств, группа человек пять и заявили, что они меня представляют к званию почетного академика. Ну, рядом со мной стоял человек, который сказал, что на это нужно получить разрешение. Итальянцы все поняли и ушли, а буквально через неделю мы получили разрешение. Все, конечно, удивились: во всем мире ругают Советский Союз, а мне дают «Академика»! Мне дали диплом под номером семь, я — седьмой иностранец у них со дня основания, с 1615 года. Это очень почетно.

— Зураб Лаврентьевич, а каким в те годы был Большой театр?

— Хочу сказать что, когда я пришел в Большой театр, это был великий театр. Знаете, есть такая болезнь у стариков, я, наверное, тоже отношусь к ним — все хвалят свое время. Вот как в футболе, считаю, что мое поколение: Метеревели, Стрельцов, Воронин, Иванов и другие — лучше их не было, и нет. Но до этого, правда, были Федотов, Бобров, Николаев, великая команда была. Поэтому, наверное, я считаю, что тогда был лучший период Большого. Теноровая группа была очень хорошая — Атлантов хорошо пел в «Пиковой», в «Трубадуре». Замечательные меццо-сопрано: Образцова, Синявская, Никитина, Архипова. Были чудесный баритон Мазурок, потрясающий бас Нестеренко, Огнивцев еще пел. Театр был очень сильный и постановки великолепные. Борис Покровский ставил один за другим замечательные спектакли. Запомнил навсегда «Игрока» Прокофьева — незабываемое впечатление, такого спектакля я больше нигде не видел. Кстати и «Мертвые души» Щедрина — феноменальный спектакль. Я счастлив, что попал в руки такого режиссера как Покровский, такого дирижера как Светланов. Я пел весь западный репертуар, меня для этого и пригласили. Потом прибавились «Иоланта», «Годунов». «Хованщину» я впервые спел в Италии, и молодого Андрея Хованского, и Голицина. Критикам почему то не понравился мой Голицин — слишком по-итальянски, говорят. Почему по-итальянски я не понял. Ну, кому-то нравится, кому-то не нравится, я особенно не обращаю внимания — у всех свое мнение. И потом я не дурак, чтобы думать, что я всегда хорош. Хорошо говорил мой педагог: «Если в зале семьдесят процентов твои — это великая победа». А я ответил: «Тридцать процентов — много!». Нет, говорит, даже Карузо считал: семьдесят процентов мои, значит, я победил.

— Сейчас новое время, новый уже Большой театр. Насколько все изменилось?

— Я был, когда приходили дирижеры, которые говорили: «Моя мечта поставить вот эту оперу». А главный дирижер, я считаю, должен и ставить свои спектакли, и присутствовать на спектаклях, и работать со своими певцами в классе. Это так было принято. А потом оказывалось, что этот дирижер все время уезжал, все время его не было в Большом. Театр был сам по себе, кому-то он работу уже перепоручил, и театр оставался беспризорным. Сейчас пришли молодые ребята. Репертуар мы, к сожалению, потеряли, потому что здание ушло на ремонт. И спектакли те было трудно перенести, там сцена гораздо больше и здесь они не помещались. К Новой сцене я даже не пойму как отношусь. Концерты пою, а спектакли отказался петь здесь.

— Зураб Лаврентьевич, как давно Вы преподаете?

— Да уже с 1974 года. Первый заход у меня был лет десять, я выпустил сильную группу молодых, которые потом пели в Метрополитен, в Ла Скала, да во многих театрах мира: Богачев, Федин, Редькин. Я ими горжусь. Сейчас второй заход, я уже шесть лет преподаю. В этом году у меня выпуск был, тоже очень сильный. Вот мальчик мой Алексей Долгов спел уже «Травиату», «Богему», «Cosi fan tutte», и рецензии были очень хорошие. Чтобы у него голова не заболела! Но он скромный парень, думаю, все будет нормально. Говорят, что раньше такого Альфреда не было в России! Но я-то слушал Атлантова, поэтому… Сильные девочки у меня у меня в этом году заканчивают, и я их отправлю на конкурс. Думаю, они должны сделать большую карьеру. Так как ко мне конкурс большой, то я теперь уже, кроме голоса и музыкальности, смотрю на внешние данные. Это очень важно сегодня. Для меня — нет, потому что мне важно какой звук, и если музыкальный образ в звуке, то все можно простить. Но сегодня театры стали режиссерские, поэтому смотрят на талию, на это… Поэтому у меня девочки почти все топ модели получились. Я выбирал и внешне тоже, очень хорошие девочки.

— Что, на Ваш взгляд, происходит сегодня с оперой?

— Я много смотрю и то, что я вижу, даже в Ла Скала, меня удивляет. Когда шел «Макбет», я комментировал его на телевидении. Там стоял куб вместо леса, и нужно было домыслить, что это такое. Я уже говорил — я не сторонник таких постановок. Мне трудно ответить на этот вопрос. Я хотел бы молодым сказать одну вещь: да, можно найти к старым операм какую-то новую форму, но язык музыки и либретто менять не надо! Вот тогда мне будет интересно — когда, не изменив ничего, они поставят спектакль. А Вы знаете, пока никто из молодых режиссеров таких молодых спектаклей как старик Покровский не создал. Вот недавно я смотрел в Камерном театре триптих Пуччинни и был просто потрясен. Откуда у этого человека столько фантазии? Какие мизансцены, как тонко, как здорово все сделано! Вот молодые его ругают, а пусть поучатся у него. 400 лет существует опера, и все время говорят о ее смерти. Но потом появились новаторы великие, и это искусство не умерло. Но, должен честно признаться, что телевидение все делает для того, чтобы не было этого искусства. Только на канале «Культура» один раз в месяц передают оперу. Я бы сказал, что это очень хорошо. Но надо какую-то форму придумать, чтобы было интересно. Я-то, как оперный певец, не могу сидеть 4 часа один в кресле и слушать. Нужна обстановка, нужна атмосфера. А если транслировать оперу по телевидению, то нужно заинтересовать человека, может быть, рассказывая про певцов, про некоторые ситуации, о феноменах того или иного исполнителя. Ведь если нет пропаганды, если нет настоящей работы, чтобы эта музыка звучала и доходила до людей, то она может умереть. На Западе оперные певцы, которые раскручены, они собираются и вместе дают концерты. И народ ходит на них, уже меньше ходит, правда, но ходит, во всяком случае, народу это интересно. Есть несколько имен, на которые они ходят. Я думаю, если бы собрались все те, которые сейчас поют в мире, такие как Бородина, Нетребко, Хворостовский (многих могу назвать), если бы все собрались вместе и дали бы концерт в Москве, у нас было бы гораздо больше успеха. И публике было бы очень интересно.

— А что Вам понравилось в последнее время?

— Мне очень понравился спектакль «Cosi fan tutte» Моцарта в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, который сделал Александр Титель. Может быть потому, что все мне говорили, что такая ерунда, там горшки, в ванной люди сидят. Но там поет мой ученик, и я пошел посмотреть. И все это так оправданно, так здорово было, что я сейчас сижу и думаю — по-другому не может быть, наверное. Не обязательно ходить в костюмах с позолотой, можно и так сделать. Великолепный получился спектакль, такой динамичный! И очень хороший музыкальный уровень.

— Зураб Лаврентьевич, Вы все успели в жизни сделать, что задумали? И что еще осталось?

— В своей жизни, что я хотел, я все успел. Я спел тридцать пять оперных названий. Конечно, это мало, можно было гораздо больше спеть. Но я немножко свой репертуар потерял именно в Большом театре. Я пел «Богему», «Лючию де Лямермур», «Дон Карлос», «Плащ» Пуччинни. В Большом я прошел мимо всего этого, этих опер не было в репертуаре и приходилось петь то, что здесь шло. Но я благодарен богу, что здесь я сделал «Отелло», «Бал-маскарад» — это были великие спектакли Большого театра. Так что, то, что хотел, я сделал. А сейчас хочу так: быть здоровым и петь то, что я могу на хорошем уровне. Кое-что я могу сегодня петь лучше, чем кто-либо поет. И буду петь, пока есть потребность и любовь ко мне публики. Для меня это самое главное. Я так люблю сам процесс пения, что когда я здоров, хорошо себя чувствую и пою, то счастливее меня нет человека на свете. Но если плохо себя чувствую, больной или что-то плохо идет, то ужаснее меня тоже не бывает.