Звезда мировой оперы, прима Метрополитен Опера, Ла Скала, Ковент-Гарден, Театра Лисео, Венской Оперы и других крупнейших оперных театров Европы, Америки и Азии Мария гулегина стала инициатором благотворительного концерта в Коломенском. Под открытым небом на фоне знаменитого архитектурного ансамбля прозвучали популярные классические произведения и джазовые композиции. Все участвующие в концерте исполнители отказались от причитающихся им гонораров в пользу детей — вырученные от продажи билетов средства, а также пожертвования частных лиц и компаний будут переданы представителям программы Детского фонда ООН (ЮНИСЕФ) «Защита детства» в Москве. Для певицы Гулегиной миссия благотворительности — одна из главных составляющих ее жизни.

— Марина, Вы приехали в Россию спеть премьеру «Тоски» и выступить на благотворительном концерте. Помощь детям — это Ваше?

— Для меня это — все! Потому что дети — это самое святое. Люди чем-то награжденные, а я такой себя считаю, должны отдавать. Для меня большое счастье — петь, и если я могу своим пением принести какую-то радость, какой-то покой детям, то считаю, что это моя первая обязанность. Недавно стала почетным членом комитета Параолимпийских игр. Нас там всего шестеро — принц Альберт, принцесса Виктория, принцесса Маргарет, мистер Джеймс Вульферсон из Всемирного банка, Великая герцогиня Мария Тереза, я шестая. Хочу устраивать благотворительные концерты, чтобы обеспечить моих подопечных, курировать малышей, которые рождаются с отклонениями. Надо, чтобы они не замыкались в своем горе, чтобы ощущали: жизнь ценна! Я часто участвую в подобных проектах и у меня даже есть свой детский дом в Майкопе.

— Как это?

— Поскольку у меня есть родственники в Майкопе, которым можно доверять, то они от моего имени вносят вклады в содержание детского дома. Это мои личные сбережения. Это не для хвастовства, просто приятно, что когда мы отремонтировали Дом малютки, властям стало стыдно, и они отремонтировали другой.

— Вы с детства хотели петь на оперной сцене?

— Нет. И в жизни не думала. Я хотела быть балериной. Все получилось случайно — просто ничего другого не умела делать. Сначала я занималась в балетной школе, потом меня папа забрал, сказал: «Не профессия это для женщины — задирать ноги». На этом моя балетная карьера закончилась. И я стала заниматься художественной гимнастикой. Но судьба… Меня мама привела на прослушивание в консерваторию, потому что папа хотел, чтобы я была учительницей пения, и меня взяли в пятнадцать лет на педпрактику «кроликом».

— Кем, простите?

— «Кроликом». «Кролик» — это на ком студенты учатся преподавать. Когда я кончила школу, то в неполные семнадцать лет поступила в музыкальное училище. И меня пригласили танцевать цыганку на балу у Флоры в «Травиате» в консерватории. Там была та же самая учительница по танцу, что была у меня в балетной школе. И я так пришла, а там все поют и я начала. Ко мне подошли и сказали: «Ой, какое интересное контральто!». Мне было семнадцать лет.

— Какое там контральто!..

— Просто недоразвитый голос и все. Мне сказали: «Поступайте к нам», а я ответила, что меня не взяли, потому что мне не было семнадцати. Они говорят: «Это дефект, который проходит быстро». Поступила в консерваторию и пела контральто года два, потом перешла в меццо, пела меццо. Потом — сопрано и так дальше.

— И часто так ошибаются?

— Нет, нет, это не ошибка. Это из-за того, что начала слишком молодой, еще не было такой зрелости, я еще ребенком была. А в театр я пришла, потому что у нас в консерватории считалось, что тот, кто имеет голос — идет в театр, кто его не имеет — идет в филармонию. Так вот меня с самого первого дня в консерватории причисляли к тем, у кого он есть и я пошла в театр. Но больше всего я благодарна профессору Евгению Николаевичу Иванову, с которым я занималась уже после окончания Одесской консерватории. Я могла бы успеть гораздо больше, если бы занималась с ним с самого начала и об этом я жалею больше всего. Он — великий педагог, его ученики поют по всему миру. И благодаря нему я сейчас в принципе и пою. В Союзе ведь как было: если тебя определили в какой-нибудь класс, то ты уже как бы крепостная. Уйти к другому педагогу нельзя, это считается изменой, предательством. А найти своего учителя очень трудно, и большое счастье, если находишь. На Западе же это в порядке вещей — ты выбираешь того педагога, который тебе нужен. А ведь, знаете, первое время я не даже осознавала что и как. Может это страшно и мистично, но моя мама, еще когда я только поступила на педпрактику в пятнадцать лет, видела что я дебютирую в Скала, какие-то мои триумфы. Я ей говорила: «Да что ты! Если меня в хор возьмут, и то будет хорошо».

— А Вы сами как рисовали свое будущее?

— Никак. Я думала, что вот я выйду замуж, рожу детей, нарожаю их большую кучу и буду их воспитывать. Поэтому у меня такое нежное отношение к детям. У меня сыну Руслану сейчас семь лет.

— Вы решились? Ведь многие певицы боятся потерять форму?

— Конечно решилась. Но правда, когда я родила сыночка, еще месяца ему не было, а мы пели в Скала «Тоску». Видео, аудио — все есть. И я — кормящая мать.

— Сын живет с Вами в Люксембурге?

— Да. У меня там дом такой, как русское поместье, кругом березки, поля, лес, речка, есть озеро маленькое, а в нем — красные рыбки. Я обожаю все русское — например, у меня даже курочки есть, огурцы свои растут. Это не означает, что я сама там работаю. Просто все это существует для меня, для моей семьи, для моего сына, чтобы он тоже знал, что такое земля. Он там вовсю копается, помогает что-то делать. Еще я хочу, чтобы он читал русскую литературу. И он уже много чего знает. В общем, я сделала для себя свой мир и в нем живу... Но могу сказать, что у меня сейчас дом и в Нью-Йорке тоже. Это в связи с тем, что по три-четыре месяца в году я работаю там и меня уже есть свой дом, напротив театра.

— А в России Вы не хотите иметь свой дом?

— Нет. Нет, Вы знаете, когда я вдали от России, я очень хочу. А когда приезжаю… очень скоро мысль: «А поеду я лучше домой!». Жить здесь я не смогу больше. Я люблю Россию, очень люблю. Вот приехать так, спеть что-то хорошее. Кстати, приезжала я на церемонию вручения премии «Золотое сердце». Я была почетным гостем. А мне все друзья сказали, что в репортаже российского телевидения меня даже не назвали, сказали просто: «И другие звезды». Ну, как можно возвращаться в эту страну? Вот это и напишите.

— А почему Вы все-таки уехали из России?

— Я очень благодарна Минскому театру, где подписали бойкот против меня в ЦК КПСС Белоруссии — мы с ней петь не будем, она не такая, она хочет все петь на итальянском языке. А мы не такие, мы… И у меня просто другого выхода не было. Нет, все нормально. Но очень долго я как бы себя пыталась оградить от того, что было. Поэтому я и не возвращалась четырнадцать лет. А потом приехала на концерт Пааты Бурчуладзе в Большой театр, не могла не приехать, ведь когда-то, когда я была студенткой Консерватории Патэ, он обо мне так рассказал директору Ла Скала, что с этого началась моя карьера. Первые мои слезы в России были, когда мы зашли в ресторан, подошла девушка и спросила: «Чего изволите, господа?». И я заплакала. Это было в 2002 году. И действительно для меня Москва была… Я просто обалдела, сколько всего нового. Пока в ней, конечно, много людей осталось бедных, очень много. Но я думаю, что благодаря вот таким акциям, когда бедным детям помогают, больным детям помогают, я думаю, что как-нибудь все-таки люди, которые смогли своим талантом, умением заработать большие деньги, они в какой-то определенный момент поймут, что все мы ходим под Богом. А в то время когда я ушла из Минского театра, я уже три года пела в Скала. Но уезжала действительно в никуда. Мне так страшно было уезжать! Без денег, без статуса. У меня денег совершенно не было. Все наши вещи, все, что у нас было, мы забросили на чердак и просто поехали работать. Просто как цыгане. И из-за того, что директора театров знали, что я уже не в России и меня удобно «достать», у меня пошли контракты за контрактами. Ведь все же знали, какие сложности и заморочки были с советскими певцами тогда. Но риск, конечно, был зверский.

— Вы стали героиней премьеры оперы «Тоска» в Мариинском театре. Что для Вас значит эта партия?

— Все. Вы знаете, с Тоской я родилась как актриса. Потому что до этого кто-то мог не согласиться с этим. Правда и сейчас кто-то может сказать, что я еще не родилась как актриса… Вы понимаете, что такое для девочки, ребенка, эта роль? Ну хорошо, третий год я пою уже в Скала, но меня приглашают на Тоску! Конечно, работала как зверь. И мне повезло встретиться с потрясающим режиссером, который дал мне такой толчок, включил свет. Я поняла, что опера — это не только то, что я думала и почему не хотела быть оперной певицей. Поняла, что трагедия Тоски — в ее наивности, Она — бедная несчастная девочка, воспитанная в монастыре. Она верит в Бога, любит своего Каварадосси и верит, что Скарпиа даст приказ «расстрелять» Каварадосси холостыми патронами. Пьеро Фаджони, совершенно ненормальный, в хорошем смысле этого слова, бешенный просто. Все надо было сделать, все надо было прочувствовать. Известна наша история с ним, когда я пришла после перерыва — сначала мы репетировали второй акт, и нужно было репетировать третий. Я пришла, пою. Он говорит: «Ты где была?». Отвечаю: «Кофе пила». А он: «Кааак? Ты пила кофе? Ты убила Скарпиа, у тебя руки по локти в крови! И ты пила кофе?». Отвечаю: «Да, да, я убила Скарпиа. Что ты хочешь?». «Я хочу, чтобы ты чувствовала!». «Хорошо, хорошо! Я пила кофе, нет, я не пила кофе!».

— Марина, говорят, что у вас часто бывают конфликты с режиссерами? Правда?

— Да, из-за этого пошла слава, что у меня плохой характер. Но дело не в характере, а в том, что режиссеры часто предлагают глупости. Я так не могу. Ведь все должно вытекать из характера. У каждой героини — свой характер, свой психологический образ. Не может Лиза в «Пиковой даме» выбегать к Герману в одеяле поверх ночной рубашки: она же не топиться бежит, а на свидание. Еле уговорила убрать одеяло и ночнушку переделать в платье. Или что Лиза — это что-то вроде Сонечки Мармеладовой в «Карамазовых». Вот так и нажила репутацию. Когда на сцене есть первоклассный певец, то все эти скандальные режиссерские выдумки просто не нужны. Немцы, например, все очень огрубляют и приземляют. Я видела «Пиковую», в которой Лиза во время своей арии «О, слушай, ночь! Тебе одной могу поверить тайну души моей», прости Господи, мастурбировала, а Герман входил и пел: «Остановитесь, умоляю вас»... Смеетесь? А я плакала. Я всегда восстаю против диктата бездарности в режиссуре! А логика у них, кстати, до ужаса проста: плохо споёт певец — его карьере приходит конец! А скверно поставивший спектакль режиссёр, наоборот: получает вожделенный скандал — и известность ему обеспечена!.. Но зритель идёт в театр, во-первых — на любимую оперу (и ему неинтересно, как разные бездари адаптируют к себе, к своим проблемам это сокровище музыкальной культуры); во-вторых, на любимых певцов-актеров-голосов — личностей, одним словом. Это же относится и к дирижёрам, которые творят музыку на спектакле. И, в последнюю очередь — режиссёр. Он талантище, если ему просто удастся «не помешать» — и гений, если он понял хотя бы семьдесят процентов партитуры. Кроме того, мне ведь есть, с кем сравнивать. Когда поработаешь с такими мастерами режиссуры, как Дзеффирелли, Лилиана Кавани, Филида Ллойд, Пьеро Фаджоне — работа с ними и учёба, и праздник! — то потом, при встрече с бесталанными (и необычайно при этом самоуверенными) людьми, начинает просто тошнить!

— Да, как Вы смотрите на ставшие сейчас уже обязательными попытки модернизации оперы?

— По мне — лучше петь в костюмах эпохи. Ведь так красивее. Но если раскрыты все душевные мотивации, героиня может быть одета хоть в мешок. Я не против модернизации, но в допустимых рамках. А вообще, опера сейчас — моя больная тема. Оперу как-то немножко превратили в балаган и в ярмарку. А ведь, опера — это высочайшее и очень непростое искусство. И за один день оперным певцом стать невозможно. Оперный певец — это тот, кто воспитывает свой голос годами, это как сыр хороший французский должен устояться, как коньяк. Нельзя, так: сегодня нашли девочку, мальчика, а завтра — он оперная звезда. Нет, такого не будет. Понимаете? А благодаря тому, что сейчас звукозаписывающие фирмы вот это все делают, опера начала терять свои ценности. Что есть оперный голос? Оперный голос, например, в оперном театре, который построен специально для оперного голоса, с акустикой, которая должна соответствовать. То есть никаких микрофонов, ничего там не должно быть. И оперный голос — это тот голос, который может крыть оркестр и на форте, и на пьяно. Так все начинается. Потом уже о качестве голоса, о качестве исполнения, об этом мы будем говорить потом. Потому если вот, например, буду петь я и будете петь Вы. У нас микрофоны. Если я не очень в ладах со звукорежиссером, то он сделает так, что Ваш голос будет громче моего, сильнее, и будете Вы петь лучше, понимаете? Это все делает техник. А в оперном театре все не так — выходи, пой для публики, как ты можешь, с настоящим полным оркестром.

— Как Вы сохраняете такую потрясающую вокальную форму? Не говорю уж о физической?

— Это хороший сон, это здоровый образ жизни. Это партии, которые на сегодняшний день подходят к Вашему голосу. Еще я с молодости говорила, и довольно громко, что ничего на немецком языке петь не буду. Не потому что у меня какой-то антагонизм к Германии, вовсе нет. Но, во-первых, я не знаю достаточно этот язык, и, во-вторых, как я считаю, голос — это не инструмент. Это инструмент, но это не рояль, на котором можно сыграть все, и даже ногами, понимаете? Потом придет настройщик, немножко дын-дын-дын — и все нормально. Голос не прощает. Если голос настроен на определенный язык — итальянский или русский, то он уже так и настроен, все гласные уже звучат так. Чтобы была чистота звучания, чтобы все гласные, согласные, все было ровненько. Сейчас кто об этом думает? Никто, правда? Ну, вот поэтому я и говорю, что опера сейчас немножко как оболваненная. Опера на площади, опера в парках, опера еще где-нибудь — это не опера.

— Знаю, что вы недовольны и ситуацией в рекорд-компаниях, которые записывают оперу?

— Сейчас уже вообще никто ничего не записывает абсолютно. Потому что поняли, что это невыгодно, потому что сделали из этого маркет. Ну, Вы знаете — приходите в супер-маркет, вам в большом красивом целлофановом пакете подают одну вещь, которая вам нужна, а все остальное — мусор. Понимаете? Вот это и получилось. Почему, например, раньше, во времена великих певцов 50-60-ых годов, во время начала становления звукозаписывающей индустрии, почему Каллас записала десять «Норм» или десять «Травиат», почему? Потому что на тот момент она была самая лучшая. А сейчас наоборот — берется человек, который как бы впервые поет. Например, мое «Отелло» я записала впервые. Я никогда не пела это на сцене, понимаете? «Пиковую даму» тоже. То есть изначально не выбирается человек, который себя уже зарекомендовал — лучшая «Тоска», лучшая «Норма», лучший, там не знаю кто… Нет события. И это совершенно никому не интересно, даже наоборот.

— Чем определяется Ваш выбор — участвовать в проекте или нет, петь партию или не петь?

— А как сердце подсказывает, так и поступаю. И всегда строила свою карьеру по принципу: что хочу, что могу, что мне интересно. Если бы я соглашалась на любое предложение, то могла бы гораздо больше петь в Ковент-Гарден, Ла Скала или Метрополитен. Но я не хочу себя насиловать, идя на поводу у чужих желаний. И сегодня могу позволить себе не выходить на сцену ради денег. Не пою через день, стараюсь брать паузы, чтобы почувствовать певческий голод. Никогда не пою то, что мне не нравится. Три раза за все эти годы я согласилась петь то, что мне не по душе: сделала исключение ради Пласидо Доминго. Сначала он попросил меня спеть с ним в Ковент-Гарден в «Федоре», потом — в Метрополитен в «Слай» и «Сирано де Бержераке». Просто я очень уважаю Пласидо, он — звезда номер один, но никогда не позволит себе пренебрежительного отношения к коллегам.

— Марина, как строится сейчас Ваша жизнь, жизнь оперной примы мирового уровня?

— А очень интересно — работа, работа и работа. Вот смотрите: вчера была в Питере, сегодня — в Москве, завтра улетаю в Верону. А из Вероны опять в Питер, потом в Мадрид, потом — опять в Верону. Мне кажется, что люди все-таки плохо представляют себе жизнь примадонн: думают, вероятно, что жизнь у нас легкая, что мы по коврам ходим и на золоте едим. Нет! Примадонна — рабочая лошадь, которая поет в театре, в церкви, на концертах и отдает свое сердце людям. У нее нет времени на ложь в жизни: это чистый человек. А то, что у нас иногда называют примадонной расфуфыренную певичку, — с этим сталкиваешься в работе постоянно: одни работают рядом с тобой как лошади, а другие говорят — мы звезды, мы не придем на репетицию, — так это не примадонны, а чванливые гусыни, не достойные уважения. Примадонна — это другое состояние души. Максимально я выражаю себя на сцене и без этого я не я. Но в то же время я абсолютно нормальный человек, нормальная женщина без примадонских замашек и отделяю сцену от своей личной жизни. Примадонной надо быть на сцене, а на кухне — хорошей хозяйкой. Лимузины, меха и охрана это все пыль в глаза. А для меня кайф — одеть джинсы и без грима погулять просто так, пойти куда-то, что-то посмотреть. И когда меня узнают, чувствую себя слоном в зоопарке. Для меня нормально пойти в магазин купить что-нибудь вкусненькое, посидеть с друзьями в ресторане или приготовить им домашний обед.

— А что для Вас главное в этой жизни?

— Связь с Богом. Вот это — самое главное. Поэтому я здесь.

— Что бы Вы еще хотели сделать в жизни?

— Что бы я хотела? К сожалению, я на это не имею права! Я хотела бы усыновить еще человек пятьдесят детей.

— Марина, для Вас что-то значат успех и его внешние составляющие?

—Я подлинный товар, я не блеф, и мне нет нужды раскручиваться, давать интервью желтой прессе о тайнах своей личной жизни. Никаких специальных шоу на публику я не устраиваю — не крещу свою собачку и не дефилирую по Каннской лестнице в многомиллионных драгоценностях напрокат в окружении бодигардов. Зачем? У меня нет пресс-секретаря и имиджмейкера — они мне не нужны. Голос — вот основа успеха. И плюс работа, работа и еще раз работа. Но, правда, если Бог тебе дал кирпич, то никакая работа не превратит его в бриллиант. Я настоящая оперная певица — работаю всегда только на 100 процентов. Может быть, это и неправильно, вот так самосжигаться на сцене, но по-другому я не могу. Если Мария Гулегина выходит на сцену, она из платья точно выскочит!

Врезка:

Муслим Магомаев: «Для меня потрясением стала Мария Гулегина. В Метрополитен-опера давали «Сельскую честь» с певицей, о которой я не слышал. Звоню в Москву: тут чудо какое-то, зовут Гулегина — публика чуть зал не разнесла, почему я о ней ничего не знаю? А потому и не знаешь, отвечает мне Москва, что Гулегину в Большой театр не взяли чуть ли не за профнепригодность! Та же участь постигла Наталью Троицкую и еще многих…».

Дмитрий Бертман: «Мы с Марией Гулегиной очень дружны, она действительно гениальная певица, актриса. Она мне сама сколько раз говорила: давай спою у вас в Москве, здесь в театре. Но у меня не позволяет просто честь взять пригласить ее в наш зал на 220 мест. Это опять вырастет в какой-то продукт бизнеса, потому что 220 мест надо будет продать. Представляете, что это будет!».