Харизматичная примадонна Московского академического театра имени Станиславского и Немировича-Данченко Хибла Герзмава — натура талантливая, яркая и независимая. Она выступала на сценах Мариинского (по приглашению Валерия Гергиева) и Михайловского (по приглашению Елены Образцовой) театров, Театра Елисейских Полей и Театра дю Шатле в Париже, Театра Комунале во Флоренции, Театро дель Лисеу в Барселоне, Софийской Оперы, театра Токио Бунка Кайкан. Несмотря на свою строптивость, а порой и дерзость (ей очень подошла бы шекспировская Катарина), певица вот уже двенадцать лет верна одному режиссеру — Александру Тителю. Их творческий тандем безупречен и органичен. Скажу больше — львиная доля успеха неоднозначных постановок режиссера приходится на долю певицы. А популярность и слава Хиблы Герзмавы во многом — заслуга Александра Тителя. Им хорошо и уютно вместе, они понимают друг друга, они — одной крови.

— Хибла, этим летом в Пицунде вновь проходил Ваш музыкальный фестиваль. Какой он — Ваш фестиваль?

— Это фестиваль «Хибла Герзмава приглашает», все очень просто и достойно, я надеюсь. В этом году у нас был концерт маэстро Спивакова и «Виртуозов Москвы», очень красивый концерт, в котором я участвовала, пела пять арий. Раньше у нас были проблемы со светом, а сейчас все получилось замечательно, подсветили храм, привезли настоящий театральный свет. Всем очень понравилось. Сейчас у нас нет возможности делать масштабный фестиваль, поэтому был еще только один концерт. У нас есть студенты, которые закончили наше музыкальное училище, Сухумское, а сейчас, так же как и я когда-то, учатся в российских институтах. Я их собрала, и мы сделали концерт, все были счастливы.

— А кто вообще дает деньги на Ваш фестиваль?

— Андрюша Дудко. Есть такой Андрей Васильевич Дудко, мой друг, бизнесмен, который в этот раз все взял на себя, вплоть до личного самолета. Мы летели на собственном самолете туда и обратно. Он оплатил все — машины, оркестр, помог со светом.

— В будущем году Вы планируете продолжить фестиваль?

— Я надеюсь, что Андрей Васильевич не потеряет интерес, и у нас все будет продолжаться. Я буду молиться, чтобы были здоровье, возможность и желание.

— Почему Вы стали певицей, начали петь? Ведь Вы хотели быть пианисткой, даже органисткой?

— Вообще это случилось после смерти мамы, у меня очень изменилась жизнь. Да, я хотела быть органисткой, мне казалось это логичным, потому что выросла возле Пицундского храма, выросла на этой музыке. Мне казалось, что, закончив фортепьянное отделение Московской консерватории, я продолжу учиться как органистка. А потом… как-то так случилось, в 1987 году после смерти мамы я стала петь… В принципе, я всегда пела, играла на рояле всякие там джазовые штучки и пела. Но никогда не думала, что буду заниматься оперным пением. Вот как-то открылось что-то вдруг…

— Кто были Ваши педагоги?

— Сначала я училась у Жозефины Бумбуриди — один год в музыкальном училище, когда мой педагог по фортепьяно просто за руку меня привел к ней и сказал: «Послушайте эту девочку, может она петь будет? У нее голос!». И она распела меня немножко. Сначала я в такой эстрадной манере пела, потом меня выправили, организовали голос чуть-чуть. И вот тогда я на каком-то конкурсе победила, пела какие-то романсы. А первой моей арией была ария Джульетты из «Монтекки и Капулетти» Беллини.

— Нелегкий выбор!..

— Да, но я пела ее очень музыкально. И с ней поступала в консерваторию, и мне сказали, что я — очень музыкальная девочка. И потом в консерватории мне было легче…

— А Вас сразу приняли?

— Да, я сразу поступила, потому что у меня не было проблем с теорией — я сразу сдала сольфеджио, быстро написала диктант. Все потому, что я человек играющий, с хорошим слухом, у меня было хорошее образование, словом, я была подготовлена.

— А с такой серьезной теоретической подготовкой певцу проще? Ведь далеко не все певцы…

— Конечно, проще! Ты мыслишь совсем по-другому. Разные певцы бывают, конечно… Ведь что такое певец? Это — человек от Бога. Это не просто так человек открывает рот и поет, а потому что он в потоке божественном находится. Те люди, которые на сцене, они неординарны. Они чуть талантливее, чуть более сумасшедшие, чем другие.

— К сожалению, далеко не все!

— Не все? (Заразительно смеется). Ну, может быть… Мысль потеряла… А, теория и гармония, сольфеджио! Это очень важно. Потому что певец, который сам сначала учит партии, он садится за рояль и разбирает их. Он мыслит по-другому, у него уши немножко по-другому созданы, так скажем. Пианисты по-другому ощущают все в музыке. И мне это помогло тогда, я быстро учу, и то музыкальное, что от Бога, оно очень помогает. Мне важно было поступить именно тогда, в 1989 году.

— Почему?

— 1989 год — почему? Потому что я хотела сразу поступить. Если бы не поступила, я думаю, что я бы играла на органе. Просто так получилось. Я хорошо сдала все экзамены, единственное, я не понимала, что делать с историей и как ее сдавать. Потому что материал был сумасшедший просто, очень большой, а у меня было мало времени, чтобы подготовиться. Но был замечательный Семен Хаскевич Раппопорт, который меня обожал. Он меня увидел и спросил: «А Вы откуда?». Я говорю: «Из Пицунды». Он: «Как интересно! А Вы знаете, что такое импрессионизм?». Я ответила: «Да, знаю». И мы просто стали говорить о Мане, о Моне и как-то так пошло, что мы не говорили об истории. Мы говорили об искусстве, о живописи, это было очень интересно. Он мне сказал, что слышал, что у меня хорошо туры прошли, у меня все пятерки. И тоже поставил мне пятерку, так я и поступила с очень хорошими баллами и была в числе первых. Для меня это была своего рода победа, потому что моя мама мечтала, чтобы я училась в Московской консерватории. У меня началась другая жизнь, я — девочка из провинции, домашняя, которая не понимала, что такое общежитие, Москва и Московская консерватория. И вдруг для меня все это открылось, и я немножко стала захлебываться, потом как-то собралась. Я училась очень хорошо, такая хорошая студентка была, правильная, пионер такой.

— И так до сих пор?

— Вы знаете, да, правильная очень. Я терпеть не могу опаздывать. Если у нас репетиция, я прихожу без пяти, без десяти, если у нас репетиция на сцене с Тителем — то я прихожу за полчаса, за сорок минут, распеваюсь, переодеваюсь и так далее. То есть, я в этом плане очень правильный человек. Наверное, театральному человеку это помогает.

— Двенадцать лет назад Вы пришли в этот театр и до сих пор здесь. Почему так?

— Мне тут уютно. Меня тут вырастили, у меня интересная работа, интересные люди вокруг, меня здесь любят.

— Все эти годы Вы работаете с режиссером Александром Тителем. Что это для Вас значит?

— Для меня это — гордость, для меня это — трепетное счастье. Потому что он разный, он неординарный, он меня вырастил на театральной сцене, и я ему очень благодарна за это. Он смог меня раскрыть, он смог меня «не зажать». Вот это для меня важно, потому что в дальнейшем я видела многих режиссеров, которые работают, наверное, хорошо, и мне было с ними интересно, когда я с ними работала. Я считаю, что если есть работа и если нужно сделать какой-то performance, то нужно обязательно любить человека, с которым работаешь. Первым долгом — уважение, первым долгом — любовь. Через любовь можно что-то сделать. А если у тебя есть какое-то недопонимание или ты не любишь режиссера, у тебя ничего не получится. Поэтому я сначала для себя поняла, что я люблю этот театр, и я люблю Тителя. Я люблю его как личность, я люблю его как старшего, я всегда могу с ним посоветоваться, он может взять меня за ручку и повести, как в детстве. Если мне было страшно, например, когда я была немножко поменьше, я не знала, что такое давать интервью. Если мы где-то были вместе, а мне нужно было что-то сказать и сказать что-то умное, я ужасно зажималась, думала и почему-то брала его за руку, он меня так крепко-крепко сжимал. И я знала, что я защищенная в этом плане. Это он мне тоже дал. И я ему благодарна за то, что я прихожу в этот театр, мы встречаемся внизу в гараже, например, и я бегу как маленькая девочка к папе, обнимаю его и просто люблю за то, что он есть. Вот и все. Не за то, что у меня есть с ним работа, не только за это, а за то, что он есть такой, Титель Александр Борисович. Как мой ребенок говорил, когда был маленький: «Мама, я хочу быть Александром Борисовичем!». Вот этого мне и не хватало, еще одного Тителя, дома! Он потрясающий человек, очень теплый, очень разный, очень строгий, и я это очень ценю и пронесу через всю свою жизнь. Он — единственный человек, единственный режиссер, который меня вырастил и который заставил меня быть стильной, красивой, интересной для других.

— Что Вы имеете в виду?

— А я была некрасивая, я была толстая, я была на 25 килограмм больше, не умела одеваться, не знала, как ходить по сцене, не знала, как прыгать на сцене, я «зажималась». Я не знала, как элегантно стоять на крыше машины и петь красиво «вальс Мюзетты». Не знала, не умела, он меня научил этому. Когда-то ради этого театра, ради Тителя, я похудела на 25 килограммов, пришла и сказала: «Я хочу работать с Вами». И он меня взял… Нет, ну конечно, я прослушивалась, им понравилось, как я пела, это естественно, я пришла как все. Они меня даже не слушали с оркестром, а сразу сказали: «Мы эту девочку берем и без оркестра!».

— Хибла, не совсем корректный вопрос — а Вы всегда согласны с тем, что Александр Борисович делает на сцене?

— Нет, и мы с ним спорим.

— Вы спорите?

— Конечно, и если я не спорю, а знаю, что он хочет именно так сделать эту часть сцены, могу придти к нему потом, после репетиции и в очень мягкой форме сказать, например: «Александр Борисович, это — неудобно. Вы понимаете, что мне неудобно так петь. Я не могу». Он мне: «А ты попробуй!». Отвечаю: «Хорошо, я попробую. Но если будет плохо, давайте будем все переделывать». Он: «Хорошо! Что ты предлагаешь? Вот так? Давай так попробуем. А вообще мне кажется, что хорошо так, как я предложил. Ты попробуй еще раз!». Так происходит работа и это — нормально. Я не слепой котенок, который будет делать все так, как ему сказали. Я повзрослела, я взрослая женщина уже стала. Раньше я его слушала, а сейчас, если мне что-то неудобно, лучше я ему скажу. То есть, я молчать не буду, я не из таких певиц. Ругаться я не люблю, я люблю в очень корректной и мягкой форме все это делать. Иногда прихожу к нему в кабинет, напрошусь, скажу: «Мне надо, срочно!». «Хорошо, иди». И мы сидим, очень долго-долго, иногда допоздна-допоздна. Он объясняет, что он хочет, и я объясняю, что это неудобно. И так вплоть до костюмов наших театральных… Понимаете, наш театр отличается тем, что у нас на сцене очень редко бывает, когда певице удобно петь. Я однажды уже сказала: «Мы, «тительки», которые выросли и родились в этом театре, мы скоро с аквалангом будем петь!». А мне интересно. То есть, я не могу уже на сцене просто так стоять и петь. Мне надо что-то делать, мне надо двигаться, мне надо прыгать, мне нужны мизансцены какие-то яркие, живые, понимаете? Последняя «Травиата» — разная такая: драматическая актриса, плюс певица, плюс сумасшествие, плюс нежность, плюс трепетность, плюс чистота и настоящее, то, что внутри, — все вместе в одном спектакле. Очень неудобно, начиная от этих колонн, кончая тем, что Арефьев придумал мне какой-то дурацкий костюм. Мы никак не могли второй акт сделать, до сих пор эта тряпочка черная, которой я повязываю свою попу, и я ругаюсь! Вот в этом плане я ругаюсь, говорю: «Ну, вы некрасиво это сделали! Давайте мне тогда мужскую сорочку, я буду в мужской сорочке петь». И Тителю нравится, что я люблю всякое неординарное. Я рада еще за то, что он научил меня любить себя разной. Мне не стыдно быть на сцене смешной, некрасивой. Девочки вот переживают: «Боже, а как у меня может быть такое? Мне лучше талию подчеркнуть, а вот здесь сделать немножко по-другому, давайте скроем недостатки». Да, конечно, нужно скрыть свои недостатки. Но я считаю, что смешной и нелепой на сцене тоже нужно уметь быть. Мне не стыдно быть смешной и нелепой. Я на сцене, как дома. Вот постельная сцена во втором акте в «Травиате» — я такая же дома, я могу спать в мужской сорочке, заснуть в сорочке своего любимого человека, проснуться, повязать себе что-нибудь и ходить, варить кофе… Важно, что я естественная на сцене. А если это получается и вокально, получается ровно, то я рада, для меня это очень важно. В первую очередь, я делаю это для себя, это — победа над собой, потому что я все время работаю, мне все время нужно, чтобы было лучше, чтобы я лучше пела. Мне никогда не стыдно поучиться, никогда не стыдно подойти и спросить: «Слушайте, а как вот это сделать?». И я на следующем спектакле буду немножко по-другому делать. Каждый раз такое происходит. Ко мне Титель приходит перед каждым спектаклем в мою гримерку или уже на сцену, настроит меня, скажет: «Давай!». Это как энергетик такой, знаете? Red Bull. Я пью Тителя и он мой Red Bull!

— Конечно, с таким багажом непросто ехать в другие театры и петь в традиционных постановках? Но Вам было не страшно?

— Да, есть такое… Постановки отличались кардинально. Например, нигде нет такой «Травиаты» как у нас. Везде я пела «Травиаты» только классические…

— Но Вам было уже неинтересно?

— Нет, почему? Интересно. Там по-другому себя ощущаешь, почему нет? Если на тебя надели платье XIX века — очень красиво! Я умею перевоплотиться на один спектакль, вот этому меня тоже научили. Здесь я немножко — мальчишка, иногда дерзкая такая. Но все равно, тот стержень каждого спектакля, когда мы готовим партию, и тот стержень, который закладывается, он все равно есть. Арию я пою все равно так, как я ее пою, как я понимаю. Не пытаюсь повторить за кем-то, я — Хибла Герзмава пою арию Виолетты так, как я пою, и так, как я ее чувствую, и так, как я ее сделала здесь. Если мне дают сцену другую и дают другого режиссера и дают другие обстоятельства на сцене, я вживаюсь в эти обстоятельства, но все равно пою свою Виолетту.

— Виолетта у Вас своя? Всегда?

— Всегда.

— А какая она?

— Она сильная, она нежная, она очень трогательная, она ранимая, она стерва, с хорошим драматическим запасом, красивая, стильная — очень разная.

— Какая роль будет следующей?

— В нашем театре, здесь? Лючия, наверное… «Лючия де Лямермур» Доницетти. Но это — дальше. А сейчас будет «Богема». Я просто мечтаю, я очень жду этот спектакль.

— Хибла, кого Вам больше нравится петь в «Богеме»?

— Я начинала с Мюзетты… Жизнь театральная у меня началась с нее, это для меня родная партия. Ну, я там другая, я там — как есть, я там ничего не делала с собой. Какая хулиганка в жизни, такая и есть. Я вожу машину, летаю за рулем, я очень спортивная. Очень люблю скорость, люблю громкую музыку.

— Какую?

— Разную. Я абсолютно не слушаю рэп, я люблю Стинга, люблю джаз, разное. Смотря какое у меня настроение. Сейчас я слушала Рене Флемминг. Вы никогда не слышали, как она поет музыку к кинофильмам Эннио Морриконе? Это гениально просто! Вот сейчас я слушаю Эннио Морриконе в исполнении Рене Флемминг, для меня это очень важно. Позавчера я слушала Стинга целый день. Что-то итальянское слушаю, какую-то попсу. Люблю Агутина, например. Стильные песни у него, очень классные.

— Знаю, что в концертах за рубежом Вы даже поете какие-то шлягеры?

— Шлягеры — да, это Гершвин…

— То есть, это не попса все-таки?

— А, нет, нет! Попсу я не пою совсем. Ну что Вы, я не стала бы!.. Если Вы считаете «Букет цветов из Ниццы» Буде — это попса, ну… В джазовой обработке — да, джазовать я люблю. Я даже думаю, что…

— А нет желания реализовать любовь к джазу?

— Да, у меня есть идея, даже есть люди, которые заинтересованы. И джазовый диск — наверное, когда-то он будет. Потому что, если это есть внутри, то надо это сделать.

— А Ваши диски выпускают только в Японии?

— Да, они и продаются только в Европе и в Японии. Я к этим дискам никакого отношения не имею, у меня контракт. Они дорогие очень, у нас просто рынок как бы… Поэтому не знаю, кому это здесь интересно Хотя есть уже пиратские, да, уже продаются. Одна девушка подошла тут на концерте и попросила подписать мой диск. А я говорю: «Не может быть!». Действительно, мой, просто с другой обложкой.

— Недавно Вы записывали для телевидения новогоднюю программу в Зале Чайковского с Юрием Башметом. Что исполняли?

— «Летучую мышь» Штрауса, куплеты Адели…

— А Вы не любите эту партию?

— Я? Я очень люблю Адель, но я немножко от нее устала, честно говоря. Я жду спектакль. Вообще меня очень часто просят спеть Адель, и я подустала. Хотя очень ее люблю, она тоже такая сумасшедшая девчонка, я ее такой хулиганкой сделала, мне нравится! А недавно меня вдруг пригласили в жюри конкурса имени Барской в Сочи. Я не понимаю, что такое быть в жюри и, честно говоря, для меня это сложно. Это же надо судить! Детей, понимаешь? Девочка стоит, поет, переживает, а я должна ей баллы ставить, нравится мне или нет. Какой ужас! Я должна над этим вот поработать… Но для меня это тоже важно, я должна победить себя.

— А Вы не ощущали в себе желания заниматься с молодыми, преподавать?

— Знаете, у меня были ученики, это давно уже, две девочки. Но… это не мое, пока. И у меня, конечно, нет времени, физически. И я поняла, что это мне не интересно, пока. Мне кажется, что должно пройти время, должен наступить какой-то такой определенный период… и тогда… Меня просят, даже сейчас просят… Может быть, нужно сделать какую-то летнюю школу в рамках моего фестиваля.

— Может именно так?

— Да, я думаю об этом. Наверное, если предложить ребятам, они приедут на летнюю школу и будут заниматься? Не знаю, мне сложно пока.

— Хибла, давайте последний вопрос: что Вы для себя в жизни хотите?

— …Как мать, я хочу, чтобы… Я очень счастлива, что я состоялась как мать…

— Что решились на это?

— Да, у меня чудесный сын растет — Сандрик… Я мечтаю о его здоровье, я молюсь о его здоровье, я надеюсь, что он вырастет настоящим таким, мужчиной. Я хочу для себя хорошей карьеры, хорошей работы… И то что я востребованный человек — я хочу это удержать, востребованность — для меня это очень важно. И, наконец, я хочу быть очень счастливой женщиной!

Врезка:

Зураб Соткилава: «В 1994 году на десятом юбилейном конкурсе Чайковского мы дали Гран-при девочке, которую восприняли не особенно. Но она была просто жемчужинка! Сегодня Хибла Герзмава доказала, что мы были правы. Она — звезда Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, недавно дебютировала в Барселоне, поет в «Любовном напитке», принята уже почти во все театры мира и делает очень большую карьеру».